«Вперед – к продуктивному кризису»

http://www.rabkor.ru/interview/4669.html
Борис Капустин: «Вперед – к продуктивному кризису»
13.01.2010 | 10:10

В 2010 год человечество вступает столь же дезориентированным, как в кризисный 2008-й. Одни верят, что кризис кончился, другие ждут его «второй фазы». Между тем прошедшие два года в очередной раз показали, что интеллектуальные центры, до сих пор считавшиеся ведущими, уже не способны давать ответы на вызовы современности, а нынешний кризис – далеко не только экономический.



Как работа в США может привести к солидарности с выводами Маркса, почему США ждет деградация, чем буржуа отличается от гражданина и может ли либерализм не ставить во главу угла вопрос собственности? О некоторых аспектах своего видения мировоззренческого кризиса России и западного мира с обозревателем Рабкор.ру Михаилом Нейжмаковым побеседовал главный научный сотрудник Института философии РАН, профессор Йельского университета и Университета Калифорнии, доктор философских наук Борис Капустин.


Борис Гурьевич, известно, что вы позиционируете себя как левый либерал. Какой смысл вы вкладываете в это понятие и что в ваших взглядах от либеральной идеологии, а что – от левой?
Современный мейнстримовый либерализм стал по существу идеологией и практикой статус-кво. Его способность и готовность критиковать действительность минимизированы. О поиске альтернатив существующему положению вещей не может быть речи. Но было время, когда либерализм являлся знаменем революций – именно тех, которые в XVIII–XIX веках ввели в историю современный мир. Важно понять, какие версии современного либерализма – в большей мере и применительно к нынешним условиям – сохраняют творческие энергии преобразования мира. Если говорить схематично, то можно сказать, что существует либерализм, в центре которого понятие «собственность», который, по выражению Мизеса, определяется этим понятием. А есть другой либерализм, в центре которого – свобода. Все остальное, включая собственность, рассматривается в качестве средств, способствующих или препятствующих достижению этой цели в тех или иных исторических ситуациях и в зависимости от их конкретного характера. В нынешних условиях это второе течение либерализма не может не быть критичным по отношению к капитализму и в этом (весьма широком и концептуально еще не определенном) смысле – «левым». С ним я себя и соотношу. Хочу подчеркнуть: в этой версии либерализма «левизна» не есть нечто привнесенное извне, искусственно заимствованное у других, своего рода идеологическая мимикрия. Нет, «левизна» органична этому течению либерализма, в историческом плане оно давало другим направлениям «левой» политики и идеологии не меньше, чем получало от них.

То есть вам ближе то определение либерализма, которое принято в американской публицистике – как широкого спектра течений социальной направленности?
Американский либерализм – очень широкое и размытое понятие. Либерализм Дьюи, к примеру, мне во многом симпатичен. Либерализм Клинтона как американская версия «третьего пути», в Европе ассоциирующегося с именами Блэра и Шредера – нет. Ведь этот «третий путь» есть лишь «политкорректная» версия неолиберализма, решительное противодействие которому мне представляется первейшей нравственной и политической задачей всех левых.

Могли бы вы привести примеры либеральных мыслителей, чьи взгляды вам близки?
Мог бы, но я хочу подойти к вопросу иначе. Говоря о политических и социально-философских идеях, мне кажется важным понять их роли в контекстах, которым они принадлежали, а не оценивать их «эстетски», ставя вопрос о том, нравятся они или нет сами по себе. Мне нравится радикализм, который несла философия Локка в период английской Славной революции, и совсем не нравится «прирученная» мещански-пруденциальная версия этой философии в наши дни. Хотя с учетом последней и возникают вопросы, что может левая мысль вывести из Локка сегодня, как он может помочь в критике нынешних отношений господства и угнетения. Но устанавливаемая таким образом «близость» к Локку зависит, в конечном счете, от нас – от нашей творческой способности интерпретации и от нашего нравственного и политического отношения к действительности, применительно к которой мы хотим сделать Локка актуальным. Аналогичным образом я мог бы рассуждать о любом крупном либеральном теоретике. Общее же правило состоит в том, что мы близки к тем, чьи взгляды мы способны сделать «актуальными», то есть значимыми в свете волнующих нас проблем и полезными для их теоретического и/или практического разрешения. В этой логике я могу сказать, что мне весьма близок и Адам Смит, который, казалось бы, бесповоротно монополизирован адептами столь чуждой мне версии либерализма, сфокусированной на собственности. Ведь Смит гораздо богаче и многограннее нынешней монополизировавшей его апологетики статус-кво. И уж чего в его теории нет точно, так это дифирамбов по поводу политической роли «среднего класса» и призывов сосредоточить в его руках власть ради блага всего общества! Перечитайте, к примеру, его Заключение к главе 11 «Богатства народов», в котором он призывает общество к бдительности в отношении класса купцов и промышленников, всегда склонного «вводить общество в заблуждение и даже угнетать его». А после этого подумаем о том, что о проблемах сегодняшнего дня говорит сочетание политической теории, обуздывающей властные претензии «среднего класса» (об «олигархах» в этой связи не стоит и говорить!), с экономической теорией, показывающей благотворность «рыночной экономики» (хотя у Смита и она имеет свою оборотную сторону).


Ваша работа в США повлияла на формирование ваших политических взглядов?
Да, причем двояко. Во-первых, за эти годы я прошел очень хорошую школу политико-философской подготовки. Я глубоко благодарен тем университетам, в которых мне доводилось работать. Как политический философ я в большой мере сформирован моим американским опытом. Во-вторых, опыт жизни в Америке – я сейчас говорю не только об университетской жизни – обусловил радикализацию моих политических взглядов. Я не профессиональный американист, и мои наблюдения и выводы в отношении американской действительности не претендуют на особую глубину. Но они оказались достаточны для того, чтобы акцентировать значение Маркса для современного мира. Думаю, что парадоксы Запада и общую тенденцию его деградации невозможно понять без критической и рефлексивной опоры на Маркса.

А на чем основано ваше мнение об упадке западного мира?
Помните, о советском социализме когда-то говорили, что он нереформируем? Конечно, это глупость. За вторую половину XX века ни одно общество не претерпевало столь радикальных трансформаций, как советское – от смерти Сталина и конца «классического сталинизма» через хрущевскую «оттепель», брежневский «застой», горбачевскую «перестройку», крах советского социализма, квазирыночный беспредел 90-х годов, почти что ввергший страну в гоббсовскую «войну всех против всех», наконец, к путинской авторитарной стабилизации… То, что эти реформы давали результаты, отличные от планов реформаторов и нередко противоположные им, – другой вопрос. Но такова уж логика истории, которая преимущественно составляется, как учил тот же Смит, из непреднамеренных следствий наших действий. По контрасту можно сказать, что подлинно нереформируемым оказался Запад. Конечно, институциональная и классовая закостенелость камуфлируются технологическими и потребительскими инновациями. Но что сказать об обществе, которое десятилетиями бьется за весьма скромную (даже по западноевропейским меркам) реформу системы национального здравоохранения и не может осуществить ее – даже при спонсорстве суперпопулярного в 90-е президента и его жены?

Вы имеете в виду Билла и Хиллари Клинтон?
Да, конечно. Недавно после одобрения Конгресса Обаме, кажется, удалось сдвинуть этот камень с мертвой точки. Посмотрим, насколько игра «групп интересов» позволит на деле осуществить эту реформу. Но ведь остаются гораздо более крупные вопросы, поставленные нынешним скандальным экономическим кризисом, надвигающейся экологической катастрофой, чудовищными последствиями глобального капитализма для мирового Юга и т.д. По всем этим вопросам в потоках словоблудия, ритуальных жестов и тусовок мировой элиты почти не видно признаков дееспособности. Все это похоже на то, что Мансур Олсон в известной книге «Подъем и упадок наций» (Rise and Decline of Nations) описывал под рубрикой «склероза» демократий. Возможно, его диагноз относится не только к стагфляции 70-х годов и с некоторыми поправками может быть применен к явлениям гораздо более широкого масштаба.

Каково, на ваш взгляд, современное состояние политической философии в США?
Политическая философия в США столь разнообразна, что какую-либо обобщенную оценку ей едва ли можно дать. По целому ряду показателей американское политическое знание остается на лидирующих позициях в современном мире. Во многом это достигнуто за счет эмиграции из Европы (вспомним судьбу той же Франкфуртской школы). Хотя серьезные вещи, конечно же, делаются и во Франции, и в Англии, и в Германии. Но есть и другой момент – политическая философия в целом переживает сейчас не лучшие времена. В нее меньше притока свежих умов, она смешивается с другими отраслями политического знания. Политическая философия нуждается в живой коммуникации с общественностью и должна быть артикуляцией неких ожиданий и устремлений общества. А без этого она чахнет или становится академической потехой, девальвируется в историю политической мысли, лишается способности ставить новые проблемы.


Что вы можете сказать о российской политической философии?
В России политическая философия после советского периода стартовала практически с нуля. Учитывая это, можно сказать, что за последние годы она прошла огромный путь. При этом она сильно отстает от наиболее развитых национальных школ политфилософии на Западе и сталкивается с трудностями, намного более существенными, чем они. Она занимает маргинальное положение в учебных программах вузов. За политфилософию часто принимают журналистику или даже клоунаду телешоу. Что само по себе говорит о размытости представлений о ее границах, предмете и содержании у российской «читающей публики». К тому же у нас не развита система грантов, на которую могли бы рассчитывать политические философы. Да и само политфилософское академическое сообщество у нас находится в детском состоянии. Все это так. Но, тем не менее, я верю в то, что Россия будет обладать собственной политико-философской школой и традицией.

А кого вы имели в виду под политическими философами, участвующими в телешоу и заменяющими философию клоунадой?
Не хочу называть имена. Я имел в виду всевозможные политические телевизионные ток-шоу. И пусть они существуют как особый жанр политического – ну если не мышления, то говорения. Однако у людей должно быть представление о том, что за политической теорией и ее приложением к действительности им все же придется обратиться к другим источникам. Кабаре в своем роде может быть очень хорошим, но беда, если его любители не имеют представления о том, что собой представляет и что может дать человеку опера.

Проблемы политической философии в России связаны с тем, что у нас все более сокращается сфера публичной политики?
Связь здесь очевидна. В условиях сжатия публичной политики политфилософия может существовать только как рефлексия самой себя, ища ответы на свои внутренние теоретические и методологические вопросы. Она становится отвлеченной, и ее отвлеченность есть признак того, что она утрачивает функцию артикуляции сознания и воли некоей силы или сил, стремящихся реализовать свои проекты общественного переустройства в публичной жизни. Ситуация грустная. Но в такой ситуации политфилософия оказывается не впервые. Вспомним о трагизме Адорно и Хоркхаймера, которые в условиях нацификации Европы и успешного для стран Оси начала Второй мировой войны не знали, кому можно адресовать призыв к эмансипации и лозунгом каких реальных общественных сил он может быть. Из таких ситуаций политическая философия выбирается лишь тогда, когда начинаются новые раунды освободительной борьбы и, соответственно, происходит возрождение публичной политики.

Что, на ваш взгляд, может изменить ситуацию с российской политфилософией?
По существу я уже ответил на этот вопрос. Изменение характера существующего в России режима, его существенная демократизация, открытость, подъем гражданского общества – вот главные условия оживления отечественной политической философии. Причем не только левой ориентации. Заранее скажу, что не хочу рассуждать о вероятности и условиях таких перемен. Не верю в любые политические прогнозы, относящиеся к революциям и вообще радикальным изменениям. В политике прогнозировать можно только малосущественное: скажем, победу на выборах той или иной партии, если исход состязания между ними заведомо не повлияет на «несущую конструкцию» данного общества. Всякое иное политическое прогнозирование есть шарлатанство.


Вы упомянули гражданское общество. Известно, что ваш взгляд на него отличается от традиционного…
Суть моего расхождения в понимании гражданского общества не только с российским либеральным мейнстримом, но и с современной западной теорией заключается в следующем. Для мейнстрима гражданское общество – это ансамбль политически невинных организаций, которые в лучших своих проявлениях служат латанию дыр статус-кво. Скажем, не смогли в Копенгагене принять сколько-нибудь внятную программу борьбы за спасение природной среды человечества, а «Гринпис» будет противодействовать хотя бы отдельным самым кричащим и диким проявлениям экологического саморазрушения. Организации, подобные «Гринпису», гуманитарные и благонамеренные, всякие НКО, и есть гражданское общество par excellence. В отличие от этого, я понимаю под гражданским обществом не какие-то определенные организации, а определенные виды практики, в которые могут втягиваться институты и структуры самого разного вида. Эти виды практики существуют не постоянно, а периодически – преимущественно в условиях общественных кризисов, и нацелены они на фундаментальные преобразования. Историческими примерами гражданского общества я считаю, к примеру, гандистское движение за деколонизацию Индии, антифашистские народные фронты 30-х годов, американское движение за равноправие 50–60-х годов, приведшее хотя бы к официальной десегрегации, польскую «Солидарность» 80-х годов и т.д. И это весьма радикальные виды практики, предполагающие мобилизацию обычно находящихся вне политики людей. Суть этого языком классической философии я бы выразил так: гражданское общество превращает буржуа в граждан. Когда такое превращение удается, мы имеем гражданское общество. В иных ситуациях имеются только ансамбли НКО и НГО, сколь бы подчас они не были полезны.

А буржуа и гражданин – взаимоисключающие понятия?
Это одна из главных проблем современности – преодолеть их взаимоисключающий характер. Причем окончательного и «постоянного» решения у нее быть не может. Буржуа и гражданин – разные персонажи. Гражданин ориентирован на публичную жизнь и, как когда-то говорили, «общественное благо» (так или иначе понятое). Буржуа есть «частное лицо», для которого эгоизм «частного блага» самодостаточен и является главной и самой мощной движущей силой. Как говорил Руссо, сделайте меня чем-нибудь одним, и я буду счастлив. Невыносимо быть тем и другим. Невыносимо, но приходится. Без этого современность не может быть. И тем более такое совмещение необходимо в условиях кризисов и радикальных перемен – без этого немыслимо самообновление общества, во всяком случае, хоть сколько-то согласующееся с демократическим развитием. Такое совмещение подобно квадратуре круга. Размышлениями о решении этой задачи пронизана вся теоретически и политически серьезная социальная философия Нового времени. Иногда, как в тех примерах гражданского общества, которые я приводил выше, она решалась на практике.



Сегодня в Европе, США и России наблюдается кризис классических идеологий. Во что они могут трансформироваться и что может вырасти на их месте в ближайшем будущем?
Я уже сказал, что не люблю прогнозы. Да, кризис основных политических идеологий налицо. Его самое типичное проявление – уход от проблем и банализация мысли. Сделать мысль банальной можно по-разному: заняться политконсалтингом или посвятить себя тому самолюбованию мысли, которое именуется «историей политических идей». Вообще-то не любой кризис плох для развития философии. Все великие прорывы в ней совершались в периоды великих кризисов – античного полиса, языческого мира, феодального «старого порядка», эпохи fin de siècle на рубеже XIX–XX веков. Бесплодие нынешнего кризиса вызвано не какой-то его чрезвычайной остротой, а массовым интеллектуальным нарциссизмом – любованием собственной банальностью, приобретающей статус нормы и даже оригинальности. В философии хороший пример дает мейнстрим постмодернизма (именно так – ведь у постмодернизма есть свои, причем весьма жесткие, каноны).
Банальность обусловлена скрыванием даже от самих себя того, что у нас нет лекарств от наших недугов. Вот идет экономический кризис, даже природу которого, уже не говоря о его следствиях, никто не может понять. Но на всех саммитах великих мира сего повторяется мантра о верности рынку как первейшему условию здоровой экономики. Откуда у них такая уверенность относительно лекарства от болезни, природа которой неизвестна? Врача с такой нездоровой приверженностью к одному лекарству вкупе с неспособностью диагностировать болезнь все разумные люди давно бы вытолкали за дверь. С политиками этого (во всяком случае, пока) не делают. Но гротескный характер ситуации усугубляется тем, что даже этого якобы универсального лекарства давным-давно ни у кого нет. О каком рынке можно ныне всерьез говорить применительно к США, если даже банковская система (умолчим о промышленности с разваливающимся автопромом или о коллапсирующем рынке недвижимости) стала по сути социалистически «госплановой»? О европейском рынке брюссельской бюрократии было смешно говорить и до нынешнего кризиса. Кризис, в котором такой гротеск не воспринимается в качестве хотя бы смехотворного, в самом деле, не способен произвести ничего помимо банальности. Как долго сие будет продолжаться? Повторю лишь то, что характерным признаком великих перемен является их непредсказуемость.